Борины смыслы. И немножко о смыслах других

[olgakl1971]

Меня окружают писатели.

Ну, как... Литераторы, в общем...

Борис Голкин, о котором задумана, в основном, сия заметка, с которым видимся раз в десять лет (да, это даже можно более или менее точно утверждать — именно через такой отрезок времени мы встречаемся, а как — расскажу, может, как-нибудь потом. Но всегда — как-то очень по-разному).

Чуточку еще — об окружающих меня писателях — и сразу к Боре. Александр Стрельцов — детский писатель и, как и Борька, - блестящий журналист. Но самая удивительная для меня суть, уловленная Стрельцовым как автором серии книг о приключениях неких ребят — в том, что с этими ребятами не как обычно у других писателей, «происходят фантастические чудеса, чудесные-чудесные чудеса, смотрите, какие красивые чудеса», а его герои в это чудо вдруг оказываются вовлечены, мир этот чудесный и небывалый, словно несуществующая потусторонняя, послесмертная реальность — есть, оказывается, именно реальность — и ничто иное, и там — НАДО ЖИТЬ. И действовать. Выживать, бороться, чуть не гибнуть и осознавать, что ты — именно живешь и существуешь там, а не видишь какой-то дурацкий сон. Проснешься — и ура — ничего нету вокруг! Вот что есть во всех других сказках других сказочников и чего нет у Александра. Вот этого: «Проснулся, а рядом — мама! Все, что со мной было — не наяву. Как хороша жизнь!» Нету этого у Стрельцова! Есть реальность чуда — и все тут!

Да, и об Александре, у которого я тоже гостила, как и у Бориса, совсем недавно, но не в Москве, а в далеком Ельтесуново, которое — не поймёшь, во Владимирской иль еще в какой области. И на серенький дождливый день пришелся этот мой короткий визит, и была одарена я дарами природы и Стрельцова, и дары сии были закручены плотно в банки (урожай собственный, огородный, экологический), да не слишком заметно для меня (не дал посмотреть и попробовать на вес) погружены были в багажник машины. Только довезя и распаковав, - оценила. Вот это да! Варенья-соленья, свежие овощи и сливы, компот... И какое вкусное все! Да, Стрельцов — писатель, который меня «окружает».

А еще один литератор и переводчик — Хюлья Арслан, о которой не так давно я рассказывала. Мы с ней к Пастернаку ездили.

Есть у меня и моя дорогая Учитель Наталья Анатольевна Крымова. На свете ее нет, но она — со мной. Со мной на даче, где сейчас нахожусь, убежав от московского шабаша, называемого «Днем города» (эх, тоже надо рассказать; ведь после вчерашнего этого созерцанья лопнуло что-то, офигела я попросту ведь!), на дачу, ее книга. Книга называется «Имена». Она потом, после смерти, стала частью сборника, но у меня — подлинник, изданный при жизни. И там, в сборнике — статья о Мильтинисе, по которой и только по которой, пожалуй, можно понять, кто такой и откуда был актер Донатас Банионис, умерший сейчас вот, на днях.

Отчеркиваю всю эту длиннющую преамбулу. Действительно, чего это она так затянулась?!

Боря Голкин. Сын педагога и актрисы одного странного театра, к которому и я принадлежала несколько лет. С которого в жизни (16 лет) у меня все (или многое, не знаю!) началось, которым, вероятно, в том или ином виде, продолжилось и продолжается, которым, быть может, когда-то в каком-то виде или варианте, закончится. Этот странный — то как призрак (если б его не было, могло быть иначе и лучше! Или хуже? Иначе!), то дьявольское какое-то наваждение и трагедия, то как Событие из ряда вон — важнейшее и нужнейшее — то отстает от меня, то снова настигает в моих мыслях и бренных всяческих разбросанных и куцых (не вела дневников никаких!) воспоминаниях. Я была поглощена этим театром. И всеми, кто там был. Конечно, Кравцовым. Кравцов. Не надо было бы о нем — тут. Но раз уж заглянул... Коротко — талантливый (не без меры, но достаточно — в той степени, когда можно отнести к категории уничтожающих на своем пути, если угрожают или покушаются на талант). Мое отношение к нему — разное. Но среди прочего — стойко знаю про него одно: он не мыслил себя без увлекательного для него процесса (не знаю, быть может, процесс этот был не просто ему увлекательным, а что-то там было и другое, посильнее, чем увлеченье — поострее; и даже очень вероятно, вероятно, что так!). Процесс заключался в том, что он постепенно и очень глубоко — все глубже и глубже - погружал свои толстые пальцы в чужие юные души. Души эти трепетали, доверялись ему, он эти души раскрывал, выискивал там некое ценное зернышко, возносил и превозносил, выращивал, развивал, а потом... Потом спускал под откос. Оглянется бедная душенька — а вся она уж в его власти... И нет пути назад. Кто понимал, в чем дело, разбирался, - уходил сразу же. Кто нет... Некоторых из той нашей дружной и нераздельной (казалось!) семьи уже нет на свете. И многих. И все, кто ушел, - ушли молодыми. Если бы не этот театр... А другой. Не этот, а другой. Но какой? А если бы вообще — не театр? Никто ничего не знает. Все случайно. Все!

Итак, Голкин. Борька Голкин держался в сторонке от нашего театра. Проявляя в этой своей позиции недюжинную мудрость. Он рос как трава. Вдруг, ни с того, ни с сего — гены дедовы пробудились. Глаза загорелись. «Ружье, охота, лес!» Только его мама и папа и видели! Купил машину-развалюху, ружье достал, поехал на охоту впервые — уже и принес зайца и белку. Это было еще в «период театра», и я, слушая рассказ Натальи Борисовны (мамы Бори), чувствовала, как вскипает во мне, как газировка, - ненависть к нему. Охоту и охотников не выношу!

Итак, Борька рос как трава. Отдельно. Конечно, дом, семья (очень и очень рано, ну и ладно! Полине, дочке, вон, уж, не то 18, не то 19). И — вместе с тем — он всегда был как-то отдельно от всего, от своих, от родных и от друзей. Я вот, например, считая его другом, тут же спохватываюсь. Один из очень и очень немногих людей, которых понимаешь с полуслова и которое твое полуслово тоже хватают налету, - на 10 лет снова исчезнет из поля зрения непременно. Я знаю. А что за дружба-то тогда такая? А Борьку я очень ценю.

Он рос как трава. У него были кудри и голубые глаза, маленький подбородок и маленький же нос. Копия мамы! От папы — Владимира Васильевича — совсем ничего. Борька смотрел наши спектакли. Потом, за кулисами, сдержанно и вежливо здоровался. Он сегодня признается, что со страхом созерцал все это. И я его очень хорошо понимаю. Мы были (я — точно) просто одержимы этим театром, спектаклями, репетициями, Кравцовым, его беседами-монологами, а также — иногда, а к концу, к развалу — каждый день — совершенно страшными, порой ночными, переходящими в дневные и снова в ночные, - разговорами о том, кто в коллективе чего стОит, какова степень его творческой личности и значения как человека. В душе испытуемого начинали копаться все. Это было похоже на экзекуции, которые устраивались в Китае. Публичные экзекуции — с бросаемыми, выкрикиваемыми словами осуждения, проклятьями, а затем — с побиванием камнями. Вот только до камней в «нашем театре» не доходило. «Лев» отлеживался в берлоге, все как-то само собой отстаивалось, перебраживало — и репетиции и спектакли начинались снова. Но потом все повторялось.

Видите, сколько в связи с Борей уже тем накидано? И обо всем этом обязательно хочу написать. И, пожалуй, без изменения (думала так раньше сделать) имен и фамилий. Несмотря на то, что почти все живы. Пусть. Ничего. Нужно только сказать еще, что Кравцов — тоже писатель.

Ага, Боря. В начале 90-х, когда «наш театр» еще дышал, он, Боря, кое-куда выезжая с нами, появляясь на спектаклях и разговаривая с кем-то из нас, писал рассказы. Потом поступил на журфак. Потом они, вместе с Сережей Парамоновым, меня тоже туда, по настоянию Натальи Борисовны, тянули и готовили, но дело это бросили вскоре. Он писал рассказы. И пишет. И его некоторые очерки можно видеть сейчас в Интернете, на сайте Информагентства «Контекст». Но я хочу сказать сейчас о тех рассказах, которые он написал тогда. В очень смутную, неясную, очень опасную (ситуация могла повернуться по-всякому, как сейчас выясняется) и очень веселую эпоху. Конец 80-начало 90-х. Ирина Хакамада мне сказала: «Вы росли на сломе эпох, и в этом — вся ваша, Оля, суть и заключается». И это да. Наше поколение росло на сломе эпох. Мы, еще советские, но в то же время — многие — понявшие, что никакой цены, кроме маскарада, ценности, эта «советскость» не несет, что вся она как есть — мыльный пузырь. Сейчас мы со смехом смотрим, как некие недалекие люди очень хотят вернуть, впихнуть нас туда снова — там ведь легче было управлять, быдлом-то, покорным быдлом! Но получается лишь дешевенькая копеечная копия. Если бы только не было все так безобидно...

Боря писал рассказы. И я тогда еще, в начале 90-х, видела и читала один. Никто из тех, кто возьмет его и начнет читать, но кто не был посвященным «нашего театра», ничего не поймет. Борины смыслы, которые Боря заложил и упаковал туда, ускользнут от него, от такого человека, обойдут и покажут фигу. А не покажут фигу смыслы тому, кто был на руинах «нашего театра», кто руины эти голыми ногами ощущал. Ощущал жжение горячих углей... И кто тогда, во времена начинавшихся «руин» (самое страшное для «нашего театра» время!) ездил в Щелыково. Мы поехали туда всем театром, как делали всегда, но вот именно там стало и ясно, что крах очень и очень недалеко. Все были уже разделены. На группы. На интересы. На разговоры. На любовные связи и измены. Да. Было дело. Это все казалось катастрофой. Прошло время. Я, благодаря борькиному рассказу, вспоминаю это и чувствую, что это так и было и осталось — катастрофа. Ничуть не изменился и не уменьшился с годами этот смысл, не уменьшилась степень.

А герой рассказа «Метель», о котором тут я говорю прежде, хотя есть у Бори и другие рассказы, в конце уходит по заснеженной дороге в лес. В темноту. Прототип, которого избрал Борька для рассказа, исчез в те же времена при загадочных обстоятельствах. Побывав с нами в «нашем театре», построив и создав его, вложив в него всю свою душу, а потом, когда ворвались в нашу жизнь эти непонятные лихие и шальные деньги, взяв их в свои руки, взяв и очаровавшись и отдавшись без остатка тем, что сейчас уже у нас у всех практически есть и чему мы не удивляемся (поездка заграницу, импортные автомобили, дачный дом, бойцовая собака, акции, снова деньги, которые за час увеличиваются в геометрической прогрессии) — в конце концов исчез. Почти сразу стало ясно, что убили.

Но в рассказе Бори он просто уходит. Этот щелыковский зимний дом-усадьба, санаторий, куда герой в одиночестве приезжает и где пьет вонючую алкогольную гадость (Боря, тогда не виски, а совершенно убийственный «Слынчев бряг», который надо было пить залпом, иначе сразу — обратно все, был популярен и везде наливался!) Какая-то обслуга, какая-то женщина, потом эти служивые призраки и — так и не появившиеся, но ожидаемые вот-вот — палачи-расправщики. От ожидания этот парень, бывший театральный паж и волшебник, ввязавшийся позже в бизнес, почти сошел с ума и сам пошел куда глаза глядели — туда, где ничего не было видно. А прототип его в точности вот так и существовал в последнее время. Только ожиданием. Мне, волею судеб, пришлось оказаться рядом, практически по касательной пройти...

А первый в сборничке, который я сейчас получила из рук Бори с обещаем вернуть обязательно (да конечно верну!) - рассказ носит название «Се человек». Он - уже про другое совсем. Он, думаю, и о самом тогдашнем (90-е годы) Борьке, о ком-то из его друзей, подруг, о каких-то сюжетах, который Боря — наблюдательный — видел, которые запоминал. И последний из трех рассказов — тоже некая зарисовка-эпизод. О том, как у молодых людей все может произойти или не может произойти. Что-то начнется или не начнется ничего. Начнется все или сейчас, вот тут и закончится...

Борис — потенциальный писатель-историк. Он увлечен историей монархии, белого движения в России, эмиграции. Собирает и печатает фотографии, изготавливает портреты, картины, рамки, портсигары и ножи.

Вот такие они — Борины смыслы.